В двух предыдущих рассказах я рассказал о буднях бийского гарнизона летом и осенью 1986 года. После их опубликования нашлись и очевидцы событий, и люди, которые служили там же раньше, или позже меня, и помогли вспомнить фамилию комбата – капитан Колесников.
И как в своё время подошла к концу моя армейская служба, так и сейчас пришла пора заканчивать рассказы о ней, и перелистнуть страницы книги жизни на новую главу. И вот вам последняя история.

Типовая трёхэтажная казарма имела два подъезда, и делилась на две зеркально отображённые половины – ровно посредине была стена и большая двухстворчатая дверь в ней, над которой на железном кронштейне висел здоровенный советский цветной телевизор – то ли “Радуга”, то ли “Изумруд”, сейчас уже и не упомнить. Хороший был телевизор, громкий, гудел как надо голосами ведущих “Международной панорамы” и программы “Время” (хотя и официоз, но иногда очень интересно было смотреть – страна просто на глазах менялась), а на выходных – приятная “Утренняя почта” с обаятельным и улыбчивым Юрием Николаевым, и (тадам! перестройка!) неожиданно “Ритмическая гимнастика”, где красивые девушки с великолепными фигурами демонстрировали жертвам принудительного полового воздержания стройные ноги и прочие соблазнительные части женского тела. По понятной причине на эту программу никого насильно сгонять не приходилось – все и так сбегались (это вам не “Служу Советскому Союзу”). Так вот, наша половина казармы – танковый батальон, а открываешь дверь – и вот тебе уже мотострелковый батальон. Эта дверь почти всегда была открыта, и мы шлялись в гости к мотострелкам, а они – к нам, все равно один полк, 47-й, кадрированный. В той половине служил старший сержант, осетин из Владикавказа, фамилию его я прекрасно помню, но умышленно изменю, потому-что наверняка живы его родственники (зачем бередить раны, если они прочтут это?). Как все кавказцы был он гордым, роста небольшого, но с густыми усами, и не мальчик, кстати – в армию попал в 25 или 26 лет с пятого курса медицинского института, видимо, была какая-то криминальная история, раньше так часто делали, спасаясь в армии от уголовки. Назову его Газзаев.

Как раз накануне он вернулся из отпуска, до дембеля оставалось всего-ничего, и после отбоя меня пригласили в каптерку мотострелков с гитарой, посидеть-отметить его возвращение, любимого многими Розенбаума и армейские песни попеть. Посиделки вышли отменные, потому-что дежурный по батальону умотал в штаб, а Газзаев достал из гражданского пухлого чемодана бутылку чачи, и настал тот редкий момент, когда всем было хорошо. На столе появились хорошее копчёное мясо, инжир, орехи, сухофрукты. Я пел, потом текли неторопливые разговоры, обычно немногословный Газзаев, выпив и расслабившись, рассказывал о Кавказе, об обычаях, о том, какие у них гордые женщины, и не дай бог будучи в гостях ненароком сесть на постель незамужней девушки – это повлечёт за собой очень большие неприятности. Компания была разношёрстная – мой друг Шамиль, татарин по национальности из Узбекистана, грек Спартак из Крыма, кажется, карачаевец Мага (Магомед). СССР в миниатюре, в общем, хохлов (простите) украинцев только не хватало. Разошлись после двух ночи, я впервые за очень долгое время (да что там – впервые в армии!) употребил алкоголь, ноги были слегка ватные, а в голове почему-то очень ясно и прозрачно. Я тогда не знал что это – особенность именно чачи, которая сильно отличается эффектом воздействия от других крепких алкогольных напитков.

У дверей штаба. Слева Валера Меркулов из Красноярска, справа я.

Через пару дней наступила очередь нашего полка заступать в караул. Недавно назначенный комдив быстро вводил новые порядки, и там, где раньше летней ночью шатались желающие поплавать в бассейне, а порой и ловкачи, крутящие шашни с девушками у КПП, теперь устроили ночные посты внутреннего караула. И если прежде охранялся только парк с автомобильной и боевой техникой, то теперь надо было заступать и туда, хотя охранять там особо было нечего, скорее всего комдив просто сурово боролся с несомненным разгильдяйством. И я пошёл в этот караул, простым часовым, и старший сержант Газзаев – помощником начкара. А еще пошёл белобрысый молчаливый парень, отслуживший ровно год, я даже тогда не знал его фамилии, помню только, что он был застенчив, мало говорил и часто краснел длинным прыщавым лицом. Рядом с не раз уже описанным в предыдущих рассказах зданием кафедрального собора (где размещалось овощехранилище с квашеной капустой) стоял какой-то вагончик на колёсах и с печкой. Ночи в середине октября стали холодными, с дождём и туманом, так что стоять на посту было довольно зябко. Хорошо помню, что отстояв, 2 часа просидел с каким-то журналом в комнате бодрствующей смены, а потом Газзаев увел новую смену, будучи разводящим, а я пошёл поспать в комнату отдыхающей смены, и даже успел уснуть. Проснулся от шума и бешеного крика: “Караул, подъём! Строиться!” – что-то произошло, явно, в комнате начкара звонил телефон, звучали взволнованные голоса, хлопала входная дверь.
– Что случилось? – спрашивал я, но солдаты не знали, офицерам было явно не до нас, а прибежавшая без Газзаева караульная смена сидела в кабинете начкара.. Скоро появились офицеры из штаба, вызвали скорую и завертелась непонятная, но страшная чехарда, все уже поняли – произошло что-то очень плохое. Потом приехали машины командиров, и кто-то из гарнизонной комендатуры, а утром (караул был ночной) мы вернулись в казарму, сдав оружие и боеприпасы. После завтрака батальон рассадили на политинформацию, и непривычно мрачный замполит довёл до личного состава информацию о ЧП. Он сказал мало, но мы всё равно потом узнали так много, что лучше бы и не знать вовсе. А я поведаю наиболее полную картину этого нелепого и трагического происшествия.

Итак, вагончик с печкой, недалеко от храма и штаба дивизии. Три ночных поста сходятся около этого уютного и тёплого вагончика. Три часовых, привыкшие к ранешнему пофигизму, мёрзнут, ходя туда-сюда, и встречаясь на углу (метрах в 30 друг от друга) решают немножко уйти с этих бесполезных, никому не нужных постов, где еще полтора месяца назад раздавался весёлый женский смех (пройти через КПП труда вообще не составляло, гражданские постоянно ходили туда-сюда, и днём, и вечером), и немножко погреться. Старший сержант Газзаев, разводящий, приходит со новой сменой менять часовых, а на постах – пусто. И вот он проходит по одному посту, по другому, по третьему – никого нет, как корова языком слизнула! И тут он замечает отблески затопленной печки, и силуэты за окном в окошке вагончика, и впадает в настоящее, классическое кавказское бешенство, то самое, которое сперва действует, а потом – расхлёбывает последствия. По рассказу троих часовых, которых он привёл, Газзаев сорвал автомат, снял с предохранителя, передёрнул затвор и дал очередь, целясь в крышу. Выстрелы резко прозвучали, эхом отдаваясь от высоких стен храма, мне кажется, я даже слышал их сквозь сон в караулке. Затем с криками: “Убил! Убил!” из вагончика выбежали двое нарушителей устава караульной службы и упали на землю, закрыв головы руками, оружие они бросили на месте происшествия.. Старший сержант приказал смене стоять на месте, а сам прошёл и поднялся по лесенке внутрь. Вышел он оттуда через минуту, с погасшим взглядом и белым лицом, и подойдя к смене, приказал: «Наряд, крууу-гом! Сюда приведёте начальника караула, ясно? В караулку, бегом!  Марш!!!»  – и смена вместе с разоруженными нарушителями затопала сапогами, выполняя приказ. Отбежать они успели метров на сто, когда из вагончика раздался звук ещё одного выстрела. Смена развернулась и припустила назад.. Там ребята обнаружили трупы белобрысого парня, которому снесло половину головы отрикошетившей от потолка пулей (со смещённым центром тяжести она была, что ли?), и старшего сержанта Газзаева, который одиночным выстрелил себе прямо в сердце..

Дальше был большой шухер, ужесточение режима, бесконечные построения и поверки, и ежедневные промывания мозгов насчёт “неукоснительного выполнения Устава”. Всех участников того злополучного караула постоянно вызывали в штаб, на допросы к военному дознавателю, когда тет-а-тет, а когда и на перекрёстный допрос с провокационными вопросами. Я прикинулся валенком, и всё время говорил, что спал в комнате отдыхающей смены, что и подтвердили другие ребята, и надо добавить – нам сильно не повезло, из-за ЧП дембель всем задержали ровно месяц. И за этот месяц мы много чего увидели – как выпал первый снег, как приехали забирать тело погибшего отец и старший брат с почерневшими от горя лицами, как уезжали один за другим домой парни моего призыва, и как в наш батальон завезли человек пятьдесят “молодых” прямо из Ферганы (даже не из учебки!). Личный состав стремительно “почернел”, по-русски никто решительно не понимал, а комбат, ранее в особых симпатиях к рядовому и сержантскому составу незамеченный, теперь любил перекинуться парой ничего не значащих слов, главное – со своими старыми, немногими оставшимися, проверенными бойцами..

Отпустили нас почти последними, 22 ноября 1986 года. Я переслужил лишнего ровно один месяц.. Втроём – каптёр старший сержант Ваня Милованов (спасибо ему за новую шинель), я, и (кто же был третьим? не помню…) получив в штабе военники со штампом “уволен”, положенное денежное довольствие, мы попрощались с офицерами, и вышли в большой мир через ворота КПП. До остановки трамвая, который шёл к вокзалу, было метров восемьсот. Шли мы неторопясь, широко расставляя ноги и озираясь на привычные (ходили же не раз!) места глазами свободных людей. Шапка набекрень, гордый взгляд – дембеля идут! Но потом внезапно и как-то сами собой ноги начали двигаться быстрее, шаги стали шире, и к трамвайное остановке мы практически подбежали. Была забыта вся дембельская гордость, хотелось вырваться из тюрьмы на волю, пока кто-то наверху не передумал, и не приказал нас вернуть в часть ещё на пару годиков.. Выйдя из трамвая, в дверях вокзала мы лоб в лоб столкнулись с военным патрулём, его возглавлял неизвестный мне капитан арийской наружности, который тут же нас остановил за не отданную честь (пардон, “воинское приветствие” – вот как надо правильно сказать!).. Я отбрехался тем, что правой рукой открывал тяжелую входную дверь, а левой рукой – не по уставу, и показал военник с штампиком. Капитан заставил нас таки отдать честь, сам отдал, и после этого милостиво отпустил. Через 15 минут мы взяли в кассе билет на проходящий поезд, в один плацкарт, и еще через 40 минут сели в вагон. Уже вечерело, попили чаю, говорить не хотелось, каждый привыкал к мысли, что он теперь на гражданке и никто больше не прикажет куда-то бежать и строиться.. А ранним утром я навсегда попрощался со своими армейскими друзьями, и вышел на перрон вокзала Новосибирск-Главный, такой знакомый, такой родной, и такой чужой ныне.. Впереди было восстановление на первом курсе исторического факультета, работа вожатым в “Орлёнке”, много новых друзей, несколько любовных историй, но об этом – в следующих рассказах.

Эпилог

Я не знаю, как правильно называется в психологии это явление, “дежавю?”. И мне очень интересно, испытывал ли его ещё кто-нибудь, кроме меня? В общем, снится мне сон, причём я понимаю, что это сон, но он настолько реален, что сомневаться в конце концов начинаешь в этом понимании.. Я иду в строю, в походной колонне по три. Рядом со мной новобранцы, салабоны стриженые-ушастые, в шинелях не по размеру и новых сапогах. Я недоумённо кручу головой, пытаясь найти командира, чтобы объяснить ему – я тут случайно, и меня здесь быть не должно! Но что-то мешает мне выйти из строя, потому-что я тоже в сапогах и чёртовой шинели не по размеру. Я лихорадочно шарю в карманах в поисках военного билета, нахожу, открываю, и… О, чудо! вижу там все свои три в\ч, звание, воинскую специальность, и штампик “уволен в запас”. Я протискиваюсь в голову колонны, но идущий рядом с ней старшина (ужасно похожий на безжалостно гонявшего нас в учебной роте в пос. Светлом литовского поляка Адольфа Приставку) рычит: “Рядовой! Встать в строй!”. Я пытаюсь перекричать нестройный рёв колонны: “Броня крепка, и танки наши быстры!”, и тычу ему своим военником, доказывая, что мне тут не место, но в ответ снова и снова: “Рядовой! Встать в строй!” – затем резко выныриваю из кошмара и просыпаюсь.. Звонит будильник, время 06:30, из под двери в мою комнату пробивается узкая полоска света с кухни и доносится не сравнимый ни с чем запах яичницы с колбасой.. Это мама готовит завтрак, скоро ей уходить на работу, а мне – добираться на переполненном автобусе на учёбу в институт. и я издаю долгий обессиленный выдох и снова роняю голову на подушку..

Вот так все и было в последний месяц зимы 1986 года.

Подписаться на новые рассказы в Telegram-канале «Фонарик путника»