2018 

«Хорошо быть молодым, за любовь к себе сражаться. Перед зеркалом седым независимо держаться..». Валентин Сергеевич, имевший привычку напевать эту песенку на стихи любимой им Юнны Мориц примерно с конца восьмидесятых, когда из зеркала на него смотрело вполне ещё молодое лицо с аккуратной чёрной бородкой и усами, а не нынешнее – умудрённое жизненным опытом и украшенное тонкими лучиками морщинок у глаз, замолчал, и вгляделся в отражение внимательнее. Бородка и усы на месте, вот только чёрных волосков осталось катастрофически мало, а глаза всё те же – улыбчивые, умные, хорошие серые глаза приличного человека («скромнее, друг мой Валя, скромнее!»). Он приставил пальцы к уголкам глаз и потянул кожу, разглаживая морщинки. Лицо изменилось моментально – «лучиков» стало меньше, а глаза приобрели монголоидный разрез, сделав Валентина Сергеевича похожим на пожилого даоса в белой рубашке. Театрально улыбнувшись приятной улыбкой и показав ровные зубы, не дёшево обошедшиеся в известной стоматологической клинике, Валентин Сергеевич надел серый кашемировый пиджак, подмигнул себе напоследок, и отправился на работу. Майское утро встретило его оживлённым воробьиным гвалтом, доносящимся из тополиных крон и относительным спокойствием во дворе – детская площадка была ещё тиха, и только готовилась к ежедневному нашествию детей и их разноголосых бабушек и мам, а большая часть личных авто уже развезла своих владельцев по офисам и прочим будним местам.

Валентин Сергеевич Саморуков, анестезиолог – реаниматолог городской клинической больницы, специалист с большим стажем и весьма уважаемый коллегами из профессионального сообщества, подошёл своему тёмно-синему «Сузуки», припаркованному рядом с подъездом, и нажал на кнопку брелока. «Квик – квик!» – бодро отозвалась сирена противоугонки, а с крыши автомобиля донеслось и ещё кое-что: «Мяу!!!» – это сказал местный дворовый кот классической чёрно-белой расцветки. Он внимательно посмотрел на человека безмятежными янтарными глазами, и аккуратно обвернулся длинным хвостом.

– Привет, привет! – добродушно поздоровался со старым знакомцем Валентин Сергеевич, – как твоё утро? Ты позволишь пройти? Кот показательно зевнул, показав розовый язычок с щёткой колючих ворсинок, неторопливо спрыгнул на капот, ещё раз сказал: «Мяу!», и замурчав, потёрся о протянутую руку доктора. Из всех дворовых машин он облюбовал почему-то именно саморуковскую, и каждое утро в будние дни (почему-то именно в будние и только в тёплое время года), как часовой на посту встречал Валентина Сергеевича. Держался кот с достоинством – не попрошайничал, не фамильярничал, и вообще подавал пример образцового дворового идальго, кошачьего принца «инкогнито». «Надо бы ему всё-таки гостинца какого купить, что-ли..» сокрушённо подумал Валентин Сергеевич, коря себя за то, что забывал о коте всякий раз, как выезжал из двора, то есть – каждое утро..

Всё своё свободное время последние два года доктор Саморуков заполнял работой, стараясь приходить позднее, чем нужно. Дома его никто не ждал. Единственная, Надя, с которой вместе прожили в браке почти тридцать лет умерла, а взрослая дочь уже несколько лет как делала карьеру в Москве, в какой-то корпорации с громоздко – строительным, но абсолютно не запоминающимся названием, и звонила примерно раз в два месяца, хорошо, что хоть звонила.. Квартира медленно, но верно теряла последние остатки того уюта, который может быть создан только женщиной, любящей свой дом. Несмотря на периодические уборки, и даже стирку и глажку штор в зале (в жизни бы раньше не стал такого делать!), как морщины на стареющем лице, всё явственнее проявлялись черты холостяцкого быта и ничего с этим поделать было нельзя, чёртово это бытие, что определяет сознание.. На себя у аккуратного в быту Саморукова сил хватало, а вот на дом.. Он выехал из двора, выждал момент, помигав поворотником, и влился в оживлённый утренний поток. До работы езды было примерно минут двадцать, с пробками – тридцать пять. Рутина.. Хорошо, что сейчас лето, зимой ехать приходилось ещё дольше, и этот проклятый сибирский гололёд на дорогах.. Радио можно было бы включить, но вот беда – что ни музыкальная волна, то неестественно бодрые голоса диджеев и милые в своей незамысловатой простоте «поздравлялки» от дозвонившихся в студию мальчиков и девочек, ещё не знающих, какой она может быть, эта жизнь.. А от излучающих мегатонный апломб дикторов на новостных станциях на душе становилось ещё противнее.. «На дачу надо бы выбраться..» – неохотно вспомнил Валентин Сергеевич – «заросло поди уже всё под самый забор..», но и любимая прежде дача с белыми кружевными занавесками на веранде, и цветочным палисадником ныне вызывали лишь тоску, всё там стало не так со смертью Нади. А ведь места прекрасные, дом ещё крепкий, оставшийся по наследству от родителей, да и детство на этой даче прошло, сколько с ним связано воспоминаний..

Посигналив, он перестроил «Сузуки» в левый ряд, и прибавил газу, времени на дорогу оставалось впритык. В зеркале заднего вида заднего вида маячил КАМАЗ с прицепом, который удивительно бодро держался на одной дистанции с ним, выпуская из своей паровозной трубы облака сизого дизельного выхлопа. Выехав на длинный мост через Обь, Валентин Сергеевич ещё прибавил скорости, и чертыхнулся про себя на прилипший в опасной близости грузовик, гонки он затеял, что ли? И поглядывая назад, он пропустил мгновение, когда идущая впереди «Газель», беременная красными газовыми баллонами на полном ходу врезалась в резко затормозивший фургон. Баллоны взорвались через пару секунд, превратив «Газель» в огромный огненный цветок, Саморуков до предела выжал тормоз, понимая в бесконечно растянувшемся мгновении, что это последние секунды его жизни.. А в зеркале грозно рос летящий сзади КАМАЗ, прицеп которого искрил железным бортом о бетонное ограждение разделительной полосы. Затем раздался мощный, сокрушающий удар, и пространство наполнилось сверкающими гранулированными осколками стекла, почти неподвижно висящими в воздухе. Казалось, их можно было потрогать руками, вот только руки налились чугуном и не подчинялись. Вспомнились слова покойной прабабушки, много лет назад жалующейся правнуку на старческий артрит: “Руки, Валечка, не владают..”. А затем время мгновенно вернулось в свою колею, мир вспыхнул и погас.

1978

На горячем песке, казалось, можно было жарить яичницу. Ну, запекать яйца – точно, надо как-нибудь попробовать незаметно спереть из кухонного холодильника пару штук, и просто закопать в полдень на полчаса – сварятся вкрутую или нет? Валька блаженно потянулся и перевернулся на живот. Прохладная вода речки с красивым названием Иня оставила бисеринки блестящих капелек на выгоревших до белизны волосках на руках и ногах двенадцатилетнего мальчишки, но недолго им оставалось сверкать на палящем солнце.. Валька сел и осмотрелся. Пацаны с окрестных дач играли в догонялки нырками, беспорядочно побросав на берегу свои “Уралы” и “Салюты”, хохотали, дразнились, вопили и визжали, выражая все свои чувства, ничего не стесняясь и даже не подозревая, что чувств можно стесняться. На пляже было немноголюдно. Валька любил рассматривать отдыхающих, ему было любопытно изучать людей и придумывать им разные истории и наделять какими-нибудь качествами. Вот, например, эта полная ухоженная дама (тёткой её назвать язык не поворачивался) в белой шляпе с большими полями, даже загорает с достоинством, обмахиваясь цветастым восточным веером. Худые голенастые девчонки, сидящие на берегу как стайка озябших воробушков, похоже, докупались – синие губы, гусиная кожа, дрожат.. Пусть греются. А вот седой мужик, стрижка ёжиком, весь в татуировках! Тут тебе и Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин рядком на груди слева, и церковь с куполами, и неразличимые отсюда надписи какие-то, богатая у человека биография, и где его только судьба не трепала, наверно.. Отец про таких отзывался скупо, но уважительно: “Зэк, это, сынок. В лагерях был.”. Про таинственные “лагеря” говорить было не принято, и однажды, на общем семейном празднике дед резко оборвал Вальку, наслушавшегося в гостях у одноклассников магнитофонной романтики Аркаши Северного про “блатных” и “фраеров”: “Незачем пока тебе это знать! Успеешь ещё.. Не дай Бог..”. А вот девушка в открытом купальнике, на носик листок подорожника наклеила, чтобы не облез от загара, на переносице модные солнцезащитные очки с крохотным зелёно-бело-красным флажком и надписью Made in Italy, точно такие же продавали цыганки на барахолке за “бешеные деньги”, вместе с водолазками Montana и пластиковыми пакетами с портретом усатого мушкетёра Боярского. Девушка почувствовала на себе изучающий Валькин взгляд, приоткрыла глаза, повернула голову к мальчишке, смерив его презрительным прищуром, и снова закрыла, отвернувшись в сторону.

И тут на пригорке, через который пыльной лентой змеился просёлок, ведущий к соседнему селу, откуда вечером на берег Ини часто приезжала шумная компания деревенских парней на мотоциклах, появилась худая фигура старой женщины в длинной светлой юбке, бесцветной ситцевой кофте и белом платке. Шла она легко, невесомо, как будто бы не касаясь земли. Вообще старухи Вальку совсем не интересовали, то ли дело девчонки, с их маленькими острыми грудками, готовых, кажется, проткнуть насквозь маленькие купальники с завязками на спине (с недавних пор эти девчонки с их прелестями, а особенно – соседская Надька, стали сниться по утрам, заставляя просыпаться от внезапно ставших тесными трусов..), но эта.. Какая-то она была странная. Не отсюда, не из этого места и времени.. Со старыми людьми, если не считать своих родственников, мальчик практически не общался, и они казались ему какой-то иной расой. Однажды, когда Вальке было пять с половиной лет, мать привела его в церковь, поставить свечку за упокой недавно умершей прабабушки. Что такое «упокой» он спрашивать не стал – от слова и так веяло крестами, могилой и смертью. Священника в красивых одеждах мальчик нигде не увидел, присутствовали только несколько старух, по глаза затянутых в чёрное, одна из них продавала бумажные иконки, образки и свечки с прилавка, а ещё двое мыли швабрами пол, звякая ручками оцинкованных вёдер. Мама, повязавшая перед входом на голову однотонный платок, подошла к лавке и вполголоса заговорила с продавщицей, видимо, спрашивая цены. Валька стал бродить по пространству церкви, глядя на красивые иконы в бронзовых окладах и лампадки на цепочках, украшенные разноцветными стёклышками, а затем подошёл к одной из стен, на которой висели какие-то плакаты. Плакаты он раньше уже видал, и у мамы на работе, в машбюро: “Пятилетку досрочно!”, “Дадим отпор американской агрессии во Вьетнаме!”, и на крышах зданий, гигантскими красными буквами про “СЛАВА КПСС!”, но тут было что-то новенькое: омерзительные рогатые бесы болотного цвета тыкали длинными острыми вилами несчастных людей, сидевших, обнявшись, в огромном котле на манер синих магазинных кур. Кричащие лица мучеников выражали крайнюю степень тоски и отчаяния, из-под котлов вырывались багровые языки пламени, а по верху плаката крупной церковно-славянской вязью извивался какой-то лозунг. Его уже умеющий читать и писать по слогам Валька прочесть не смог, зато разобрал напечатанное внизу мелким шрифтом: “Западно-Сибирская типография. По заказу Новосибирской епархии Русской православной церкви. Тираж 300 экз.”. Внезапно Валькину руку кто-то схватил железной хваткой и резко дёрнул вверх, а над головой раздался злой высокий голос:

– Эй, мальчик! Ты крещёный? Ты откуда тут? Кто тебя привёл? Ну-ка, покажи мне свою шею, быстро покажи, я сказала! А-а-а, так и знала, нехристь ты бесовская! – это была одна из старух в чёрном. Её глаза с тёмными кругами на иссохшем лице горели, как у голодного волка из страшной сказки.. Не отпуская руки она начала тыкать страшным и твёрдым пальцем, увенчанным острым ногтем неприятного желтушного цвета прямо в Валькину грудь, приговаривая:
– Смотри! Смотри-и-и, я говорю! Воооот, сюда смотри! На грешников, остолоп! Коли не примешь Крещения Господня, будешь вместе с ними гореть в геенне огненной! Вечно! Ты меня понял? Вечной мукой, до самого Страшного Суда!!!

“Страшный суд” добил мальчишку окончательно, и пританцовывая от боли, и стараясь вырвать руку из капкана страшной старухи он заплакал и громко закричал: “Мама!! Маааа-мааа!!”. Мать обернулась, изменилась в лице и побежала спасать сына.

– Что вам нужно от моего мальчика? Руку ему отпустите! – но старуха не сдавалась, и руку не отпускала, хотя и несколько сбавила тон.

– А ты сама-то ты в Христа веруешь? Крест покажи! Зачем в святой храм некрещёного ребёнка притащила? Нет вам тут места! Я ему правду сказала, пусть знает, какую судьбу ему родная мамаша уготовала! Ад!!! Адские муки! Пууусть, пусть знает! – прокричала она, вновь кликушески возвысив голос, и сверкая бешеным взором безвестной провинциальной боярыни Морозовой.

Остальные старухи тем временем подошли ближе, но встали поодаль и не вмешивались. Но мама оттолкнула “боярыню”, и вырвав Вальку из страшных лап клерикальной мумии побежала к выходу. Вслед им гремело, многократно отдаваясь от гулких сводов: “Ад!! А-а-ад!! В аду гореть будете, оба-а-а!!!”.

Валька, вспомнив эту сцену, зябко передёрнул плечами, несмотря на жаркое июльское солнце, и потряс головой, отгоняя неприятное воспоминание. Старая женщина тем временем спустилась к пляжу, прошла по нему лёгкими шагами, немного постояла, а затем вынула из холщовой сумки какое-то ветхое, как она сама покрывало, расстелила на песке совсем рядом с мальчиком, и стала раздеваться. Делала она это легко и естественно, не обращая абсолютно никакого внимания на взоры присутствующих. Сняла платок, показав ещё довольно густые белые волосы, заколотые полукруглым коричневым гребнем с длинными зубьями, расстегнула и спустила юбку и кофту, оставшись в застиранном, но чистом белье – трусах и лифчике, и пошла к воде. Ленивая, мутновато-зелёная вода речки мягко приняла её худое, мраморно-белое тело, испещрённое морщинками и тонкими сиреневыми ниточками кровеносных сосудов. Плавала она хорошо, хоть и медленно, уверенно держась на воде, и с видимым удовольствием на лице.

“Сколько же ей лет?” – подумал Валька, – “Да лет сто, не меньше! Ой, неужели же и я таким стану? Я не хочу!” – и повернулся на живот, закрыв глаза и стараясь не думать об увиденном. Это ему почти удалось, он даже ненадолго вздремнул, но тут его накрыла тень, а на разгорячённую спину полилась холодная вода. Валька от неожиданности подскочил, но было поздно – сверкая розовыми пятками и хохоча,  по песку весело удирала группа девчонок во главе с соседской Надькой, размахивающей, как флагом, выжатым на него купальником. 

– Я тебя всё равно поймаю! – закричал он им вслед и показал кулак, чем вызвал ещё больший всплеск смеха, а затем сел и стал думать, пойти ли домой пообедать, или ещё покупаться. Краем глаза заметил, что старая женщина смотрит на него и улыбается. Улыбалась она приятно, по-доброму. Валька, сперва нахмурившийся, расслабился и тоже улыбнулся. Только сейчас мальчик заметил серебряную цепочку и крестик на груди бабушки, по виду – старинные. Тело её было старым, бельё – старым, да ещё и некрасивым, но всё вместе почему-то больше не отталкивало и не пугало. Наверное, дело было в глазах. Они лучились, источая что-то доброе и мудрое, и через какое-то время из всего её облика оставались только они – её глаза.. Вскоре она оделась, и постояв немного, повернувшись лицом к солнцу, повязала свой белый платок и ушла. А Валька остался, и прищурившись, стал смотреть на Самоубийку.

Самоубийкой пацаны называли отвесный скальный выступ, нависающий над рекой Инёй, к нему вела узкая и крутая тропинка, протоптанная поколениями отважных мальчишек между острыми выступами известняка и узловатыми корнями сосен. И находилась она совсем рядом, метрах в семидесяти, там, где заканчивалась полоска пляжа, и небольшой островок ивовых зарослей утыкался в  обрывистый берег. Под скалой был омут с быстрым течением, довольно глубокий. Валька это знал, потому-что несколько раз уже набрался смелости прыгнуть оттуда “солдатиком”. Лететь вниз с восьмиметровой высоты было страшно, и в то же время – захватывающе! Полёт длился пару секунд, но время в ощущениях растягивалось намного дольше, пока неожиданно не ускорялось перед самым падением, и тогда мальчишеское тело пробивало зеленоватую поверхность воды, погружаясь в глубину, где ноги сводило от ледяного холода, но дна так они и не доставали. И конечно, страх всегда присутствовал, но во-первых, в коллективе куда легче решиться, особенно когда тебя подталкивают в спину, а во-вторых, “солдатиком” – это можно! А вот были несколько особо отчаянных, постарше возрастом, правда, и не дачники, а местные, из села – они ныряли вниз головой! Вот это было страшно на самом деле, и Валька не мог повторить их подвиг, потому что отчаянно боялся. Много раз, стоя на площадке, он с замиранием сердца заглядывал за край, настраивая себя на прыжок «ласточкой», и в последний момент трусил и прыгал ногами вниз. Ладно.. Потом, может быть, как-нибудь.. Когда никто смотреть не будет.. Под взглядами девчонок ещё страшнее решиться, вдруг не так что пойдёт – Надька засмеёт.. Смеяться она умеет – ямочки на щеках, выгоревшие светлые волосы, конопушки на носу, и взгляд, хоть и весёлый, но такой проницательный – как будто насквозь видит все Валькины желания и страхи.. «Ладно, домой» – решил он, да и в животе бурчало от голода, где от раннего завтрака, похоже, и следов не осталось.. Валька вывел свой велик с песка на тропинку и покатил домой.

Мать работала в парнике – подвязывала помидоры, здоровенные кусты которых вились по стенам, развесив сочные зелёные плоды, а отец был в городе, на работе, и приедет только в пятницу вечером, загрузив, как всегда свой «Москвич-412» всякими досочками, металлическим уголком и разными прочими плохо лежащими предметами социалистической собственности. В умелых руках отца, проструганные острым рубанком, они превращались в облицовку стен, стол на веранде, самодельную мебель в мансарде, некрасивую, но прочную, и прочие полезные предметы. Валька поднял крышку со стоящей на плите сковородкой, накрытой большим полотенцем и почувствовал ни с чем не сравнимый запах жареной картошки со свининой.. Схватив ложку, он засунул в рот хороший кусок и зажмурил глаза от наслаждения, не услышав, как в дом вошла мама и ласково прикрикнула:

– Ну-ка марш мыть руки, грязнуля! Быстро! Где тебя носило, а? Все глаза проглядела уже..
– Мам, ну не ругай! Я щас, быстро, уже бегу!
– Иди давай! Я тебе по-людски уж, положу в тарелку чистую. Огурцы солёные будешь? А икру из кабачков?
– Мам, я всё буду! И огурцы, и икру! И побольше! – отозвался Валька, тщательно отмывая кисти дешёвым «банным» мылом под притворно – строгим и любящим взглядом матери.
– Ладно. Потом поможешь мне, надо во фляге воды чистой с колонки привезти, кончается, вода – то.. Давай, садись и ешь.
– Мам.. Првзу.. – мычал с набитым ртом Валька, торопливо насыщаясь божественной картошкой и согласно кивая головой.
– И постричь тебя пора, оброс весь, как чумичка.. Ладно, чай сам вскипятишь, или молока налей, в холодильнике банка. Всё, пошла я дальше с помидорами сражаться – сказала мама, поцеловала, наклонившись Вальку прямо в макушку (Валька едва заметно сморщился, он стал стесняться материнской ласки с недавних пор), провела ладонью по щеке, и ушла.

Утром он проснулся рано, не было ещё и шести утра. Тихонько прошёл по коридору мимо спальни родителей, достал из холодильника приготовленное накануне мамой, круто замешанное тесто с манкой и подсолнечным маслом, бережно завёрнутое в чистую тряпицу. На дворе было ещё по – утреннему прохладно, но светло. Громко пели птицы, издалека, из бора за Инёй доносилось гулкое кукование залётной кукушки. Валька нацепил на плечи старый брезентовый рюкзачок, когда-то зелёный, а ныне выцветший и бурый, в котором лежали пластмассовая коробочка с крючками и мотком лески, и чистый марлевый мешочек для рыбы с затягивающейся горловиной на шнурке, который сшила мать, и вскоре, привстав на педалях «Салюта», лихо скатился с пригорка на пляж, совершенно пустой этим ранним будним утром. Сегодня он решил расположиться на самом краю пляжа, рядом с утесом, где начиналась яма омута и убыстрялось течение, там хорошо брала крупная красноглазая сорога. Раздевшись и быстро собрав двухколенное бамбуковое удилище и выставив глубину на круглом пробковом поплавке, Валька отщипнул кусочек ароматного, вкусно пахнущего постным маслом теста и насадил его на крючок, и войдя по колено в воду, размахнувшись, забросил удочку. И почти сразу поплавок утонул, и всплыв, поплыл сторону! Мальчик подсёк, и вытащил тяжёлую, жирную, грамм на двести пятьдесят плотвицу. Выйдя на берег и достав из рюкзака марлевый мешок, он привязал его на талии длинными завязками, и отцепив крючок от рыбьей губы, просунул бьющую сильным хвостом плотвицу в узкую горловину. Клёв начался! Следующие три часа пролетели незаметно, ибо азартные люди времени не наблюдают, а мешок всё тяжелел, и сквозь мокрую ткань садка были видны увесистые краснопёрые сорожки, серебристая плотва, и крупные пескари с тёмными спинками. А потом клёв также внезапно и кончился. Судя по солнцу и наступающей жаре, время приближалось к девяти утра, через полчаса начнут подтягиваться первые загорающие, из тех, кто любит безлюдный пляж, и не взбаламученную воду.

Валька вышел из воды, разобрал удилище, смотал на мотовильца из алюминиевой проволоки леску, и привязал удочку шнурком к раме велосипеда. Окинув быстрым взглядом пляж, он не заметил ни друзей – пацанов, ни девчоночью компанию, где верховодила бойкая кареглазая Надька, зато обнаружил вчерашнюю древнюю старуху, которая уже была тут как тут, осторожно входя в воду на своих тонких белых ногах. Мальчик посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом, а потом в голову пришла неожиданная, но весьма смелая мысль: «Я прыгну!». И пока решимость не ослабла, и пока не было никого, кто мог бы посмеяться над его позором, нужно было спешить. Валька оставил велик, одежду, и мешок с рыбой, и полез по крутой тропке на скалу.

Самоубийка была прекрасна и чиста. Здесь не было ничего неестественного – ни мусора, ни плевка, ни окурка, у скалы было только одно предназначение, и только один выбор: прыгнуть или не прыгнуть. Валька встал на краю и поднял руки, как это делают профессиональные спортсмены, виденные им по телевизору. Солнце, поднявшееся выше высоких сосен, растущих на обрывистом противоположном берегу слепило глаза, а смотреть вниз было нельзя: оттуда, из тёмно – зелёных речных глубин всегда тянуло страхом.. Валька закрыл глаза, согнулся, ещё чуть-чуть постоял, мысленно отключая последние тумблеры встроенной в каждого человека системы самосохранения, а затем сильно оттолкнулся ногами и полетел вниз. Получилось не так, как мечталось, и непривычное к полётам тело начало переворачиваться, Валька успел подумать: «Почему? Как же так?», а затем последовал оглушительный удар животом о поверхность воды, который выбил всякое дыхание из груди и парализовал диафрагму. Уходя в холодную глубину, он меркнущей вспышкой сознания попытался справиться с шоком, и взять своё тело под контроль, но с пугающей ясностью понял: тело больше ему не принадлежит. Лёгкие разрывались на части без живительного кислорода, когда неожиданно вернулась способность дышать, но до поверхности было далеко, а не вдохнуть было уже невозможно. И мальчик против своей воли сделал полный вдох холодной речной воды вместо воздуха, а затем потерял сознание.

О тёмном тоннеле и долгом полёте к виднеющемуся в его конце свету Валентин Сергеевич прочтёт много любопытного годы спустя, когда из каждого телевизора замелькают таинственные пассы телеколдунов Кашпировского и Чумака, а киоски «Союзпечати» внезапно заполнятся разноцветными газетами и журналами с кричащими заголовками, типа: «Есть ли жизнь после смерти?». А сейчас он сам летел по такому тоннелю, и удивляясь, и понимая, что прыгнул он с Самоубийки не очень удачно.. Впрочем, летел он недолго, и вскоре оказался в большом светлом помещении, с высоким (бесконечным?) потолком, но без дверей и окон. Посредине стояло два стола, чёрного и белого цвета, а за столами сидели две старухи, в одежде соответствующего цвета. Между столов, на полу лежал здоровенный кот классической чёрно-белой расцветки, который посмотрел ничего не выражающими глазами янтарного цвета на мальчика, и неожиданно зевнул, показав нёбо и колючий розовый язычок. Валька уставился на них, а они – на него. Та, что была одета в чёрное, злобно сверкнула глубоко посаженными чёрными глазами, и гаркнула:

– Ну что, явился, голубчик? Так и не окрестился! А я тебя предупреждала, помнишь? И ты знаешь, что тебя ждёт! Ад! Грешник ты и сын грешников! Валька узнал её, сжался от страха и не нашёлся, что ответить.
– Теперь весь сонм ангелов небесных не сможет тебя отмолить, наш ты теперь! А бесы – то, они тут рядом! Скоро, ох скоро придут они за тобой! Недолог будет суд! И поделом тебе! А ты, Ангелина, не лыбься! Защитница нашлась! Не отмажешь, тут без вариантов!

Старуха в белом, которую, судя по всему звали Ангелиной (вот имечко – то какое, старинное!), улыбнулась мальчику, и ответила особе в чёрном:
– Ты, Агриппина, погоди, не части. Вот всегда ты так, сразу всё решила. Меня спросить не забыла? Я – то тут зачем сижу, как думаешь?
-Да нечего тут обсуждать, ангелица ты моя! Я его уже встречала, и знаю, кто он! Наш он, наш! Мамаша – то, дура, так и не окрестила мальчишку! Самоубийца он, вот кто! А это грех смертный и наказание за него – Геенна огненная! Ты закон знаешь!
– Да знаю я закон, знаю, сестрица ты моя, дьяволица.. Но только почему ты решила, что он сознательно на смерть пошёл? Он же просто мальчишка.. Страх свой хотел преодолеть, перед девчонками похвалиться, сильным и смелым вырасти.. Так, родной? – Валька, язык которого одеревенел и не слушался, судорожно кивнул.
– Ой не знаю, не знаю.. Гордыня это! Прямая дорога к грехопадению! И бесами он очень интересовался, не Богом! Ничего, соколик, скоро познакомишься! А там, кто знает, может и будет у тебя талант к нашему делу, а? Маленькие рожки хорошо на твоей круглой головке смотреться будут! – и гулко захохотала.
– Подойди – ка ближе, Валя – сказала Ангелина. Подойди, не бойся. Ты эту старуху не страшись, коли не судьба, так ничего она тебе плохого сделать не сможет, а слов её не слушай – работа у неё такая. Просто руку ей подай, она подержит.

Валька на ватных ногах, заставляя себя сделать каждый шаг, подошёл к чёрному столу, к злой Агриппине, которая, прищурившись, злобно усмехалась и манила жёлтым когтистым пальцем. Тем временем кот встал, выгнул спину, потянулся и запрыгнул на чёрный стол, усевшись и приняв вид древнего сфинкса.

– Ну что смотришь? Руку давай! – и схватила мальчишку за руку знакомой стальной хваткой. От кисти к плечу побежали всплески злой, горячей энергии. Валька забился, как будто под пыткой электричеством. Он хорошо помнил, как в четырёхлетнем возрасте сунул палец в обмотку трансформатора от самодельной ёлочной гирлянды, которую наскоро соорудил отец накануне Нового года, строго – настрого запретив сыну соваться под ёлку, и как трясло руку под напряжением. Агриппина пытливо смотрела на его корчи, и казалось, чего-то ждала, но никак не могла дождаться. А затем муки ослабли, и Валька смог вырвать кисть из раскалённой клешни дьяволицы. А кот неожиданно вышел из стазиса, замурчал, подошёл ближе и стал тереться шишковатой головой об онемевшую руку мальчика.

– Иди ко мне, сынок – позвала та, кого звали Ангелиной, и поманила мальчика к себе. Положив ему одну сухую узкую ладонь на голову, а другую на сердце, она сказала:

– Пора домой, Валентин. Рано тебе ещё к нам. Жизнь вся впереди у тебя, хорошая жизнь. Много добра сделаешь, многим людям спасение принесёшь. Дыши! – и толкнула его прямо в лоб, не больно, но сильно. Всё вокруг закрутилось, завертелось, и обратный полёт был мгновенным, а пробуждение – весьма неприятным и болезненным. Валька стоял на коленях, его рвало водой и и какой-то едкой дрянью, лёгкие сотрясал рвущий их на части кашель. Кто-то поддерживал его голову, и приговаривал: «Ничего, сыночек, ничего.. Есть Бог на небе, и ангелы его – на земле». В последний раз содрогнувшись в приступе рвоты, обессиленный мальчик упал на бок и посмотрел на свою спасительницу – это была та самая седая и почти бестелесная старая женщина, что вызвала намедни его любопытство. Она сказала:

– Отдышись, и иди домой, сынок. И то, что видел сегодня – помни. Никогда не забывай! А потом натянула свою бесформенную одежду, и ушла не оборачиваясь. Валька сел, и долго смотрел вслед, пока её тонкая фигура не исчезла за пригорком, через который петляла пыльная просёлочная дорога. Больше он никогда её не видел.. Вернувшись домой, протянул матери торбу с рыбой, и сказал:

– Мам, я не выспался,. И замёрз на реке.. Я пойду, лягу. Согреться хочу. Мать потрогала его лоб рукой и ответила:
– Лоб-то и правда холодный.. Я уж думала, заболел. Точно хорошо себя чувствуешь? Не простыл часом?
– Не, мам, ей-богу, всё хорошо.. Разбуди к обеду, ладно?
– Иди, иди. Только руки, чур, отмой как следует.
– Ага..

И Валька забился под толстое ватное одеяло, и всё никак не мог унять ледяную дрожь. Постепенно он всё же согрелся, сжавшись в комочек и подтянув коленки к подбородку, а потом и вовсе уснул, провалившись в тяжёлый и странный сон, в котором какие-то странные люди кричали о том, что нужна пневматика, иначе его никак не вытащить из салона, а потом и вправду – тянули, тащили, противно вопили сирены подъезжающих скорых, и голове ворочалась одна мысль: «Где я?».

2018

Валентин Сергеевич Саморуков вышел из комы на третьи сутки после аварии. Первым, кого он узнал, был его «заклятый друг» и коллега, анестезиолог Борис Соломонович Брумкин, славившийся в коллективе больницы фантастическим скупердяйством и фантастической же хвастливостью, но дело своё знавший весьма хорошо. Брумкин подмигнул Валентину Сергеевичу, и улыбнувшись сказал: «Ну до чего же ты везучий, Валя! Машина в хлам, а самому хоть бы что! Ушиб грудной клетки и сотрясение не считаем, жить будешь. С возвращением! Дочка к тебе прилетела из Москвы, дежурит тут третьи сутки в ординаторской, работать нам мешает! Сейчас её позову. Давай, дыши! Хорошо себя вести будешь – ИВЛ отключу!» и засмеявшись собственной шутке пошёл к выходу. Потом обернулся и добавил: «А «Сузуки» твой жалко.. Хорошая была тачка, не то что моя «Нива» деревянная!», и окончательно покинул реанимационную палату. Вскоре снова открылась белая пластиковая дверь, и вбежала плачущая дочь с мокрыми и счастливыми глазами, и склонившись, осторожно гладила его руку, и тёрлась о неё щекой, как в далёком теперь, но всё же таком близком детстве. А Валентин Сергеевич устало прикрыл глаза, и долго смотрел внутренним взором на исчезающий за пригорком силуэт старой женщины в белом платке, прижавшей к своей сухой груди какое-то животное, вроде бы крупного кота классической чёрно-белой расцветки.

29.03.2020