“Иди, и живи долго и счастливо” 

Резко зазвонил будильник – старый советский механический чёрт по имени “Слава”. Иногда он так вибрировал, стоя на краю прикроватной тумбочки, что звон становился слегка хрипловатым и нутряным, а это значило, что сейчас он хряпнется всей своей железной массой об пол, да так, что колёсики покатятся в разные стороны. Этого допустить было нельзя, других будильников в доме не водилось, а на стекле единственного хрипуна и так уже была сеточка трещин от предыдущих падений, но, славься советская техника, которая может выдерживать удары судьбы, и похоже, готовая работать даже в открытом космосе, жив ещё, чёрт железный! Лежавшая рядом Катя, молодая жена, всю ночь складывающая на Пашу свои тонкие руки и ноги, как будто стремясь прирасти к его голой тёплой спине, даже не пошевелилась. Ранним утром она обычно проваливалась в тяжёлый сон, сквозь который доносились едва различимые стоны, как-будто кто-то мучил кого-то, там, в глубоких и тёмных низинах её кошмаров. Паша протянул руку, не открывая глаз, нажал на круглую с позолоченной каёмкой кнопку “Славы”, и наступила блаженная тишина. Он вздохнул, повернулся на живот, и мечтательно подумал: “А вот не буду вставать! Никуда не пойду, пошло оно всё!” – но понимал, что придётся встать и пойти, ибо если взялся за гуж… 

Месяц назад Паша, недавно женившийся на восемнадцатилетней девушке Кате, по большому блату устроился на работу, где платили зарплату. На дворе стоял ноябрь 1993 года, тяжёлое, смутное время. Не так давно все телезрители новой России, и бывшие граждане великого и могучего Союза Нерушимого могли лицезреть, как с набережной Москва-реки танки прямой наводкой лупили по Белому дому (он же Дом Советов, он же Совет министров), а из окон вырывались языки пламени и свисали белые тряпки сдающихся на милость красномордого победителя мятежных парламентариев. У Паши от этого зрелища холодная дрожь пробегала по спине, он сам не так давно отслужил срочную в танковых войсках и имел звание сержанта запаса и воинскую специальность “Наводчик орудия танка Т-62”, поэтому хорошо представлял, что ощущают люди в здании, в которое влетают тяжёлые фугасные снаряды. А кроме того, Паша и центр Москвы знал неплохо, и даже ходил, будучи в гостях у армейского друга Арама, москвича, играть в большой теннис на корте, находившемся как раз за бывшим Домом Советов. По телевизору сказали, что на этот корт вытаскивали трупы вооружённых боевиков, но сами трупы не показали, наверное, не только боевики там были…

Бывший танкист зевнул, и спустил ноги на пол, пытаясь нащупать разбитые шлёпанцы с отрезанным задником. Пол был холодный, а батареи – еле тёплыми. Как же быстро всё пришло в упадок в этой стране… Паша включил ночник и увидел в проёме приоткрытой двери два сверкающих кошачьих глаза – это был домашний любимец, боевой кот Кеша, ловец мышей и и опытный уличный боец. Квартира в старой хрущёвке, подаренная матерью перед отъездом в новую, замужнюю по второму разу жизнь была на первом этаже, поэтому Кеша приходил и уходил, когда ему хотелось, просто спрыгивая с форточки на подоконник, а оттуда – на землю. В холодное время года Паша форточку прикрывал, но не закрывая на шпингалет, и рано утром частенько слышал скрежет по стеклу – это вернувшийся со своих кошачьих похождений зверь висел на когтях передних лап, помогая себе задними, и лбом открывал створку форточки. В этот момент под окном обычно переставала шаркать метла дворника дяди Пети, ветерана войны, и раздавался одобрительный возглас: “Во даёт, паршивец!”. Кеша вопросительно муркнул, как бы спрашивая: “Как дела, хозяин?”, скользнул в комнату, и стал тереться выгнутой спиной о хозяйскую ногу, включив свою “мурчалку” на полную мощность. Паша погладил кота, почесал ему за надорванным в битвах, но сросшимся ухом, и нащупав наконец тапки встал, почесывая спину – пора было умываться, быстро выпить чаю и бегом бежать на первый трамвай, который хоть и шёл долго, зато привозил на работу вовремя. Уже почти месяц Паша осваивал профессию продавца привокзального магазинчика, куда с 7:30 утра тянулся разный народец за опохмелом, и кто-то брал спирт “Ройял”, а кто-то “знаменитую немецкую водку “Rasputin” – ту самую, на которой нужно было потереть голографическую наклейку, чтобы распутный старец хитро подмигнул жаждущему. В обязанности продавца входили учёт и приёмка товара, затем ещё пришлось освоить работу на кассовом аппарате, ну и неожиданно пригодились семинары и коллоквиумы по социальной психологии (вперемешку с жизненным опытом парня с городской окраины), и от высшего педагогического образования вышел таки практический толк – местные алкаши звали его теперь по-свойски – кто Пашей, кто Паханом, кто Павликом, а один дедок в драной “аляске” явно с чужого плеча так даже – Пашуней. 

Тут в шею резко стрельнуло уколом боли, и Павел поморщился, потрогав пальцем шишку на шее, прямо под затылком. Появилась она пару лет назад, небольшое такое уплотнение прямо в подзатылочной ямке, но особо не беспокоила, только казалось, что с течением времени увеличивается в размерах. Видимо так и было, хотя, когда ты живёшь с таким соседством долгое время – привыкаешь, и динамику сложно отследить, если уж можно так мудрёно выразиться. Но недавно что-то там случилось, в этой неприятной шишке, она увеличилась в размерах, противно тянула тупой болью, а время от времени простреливала и острой, так, что в глазах темнело, и проплывали искорки, напоминающие трассеры танкового пулемёта на ночных стрельбах. “Надо в поликлинику сходить, что-ли” – неохотно подумал Паша, привычный к здоровой жизни, и психологически не готовый ни к какой хвори кроме обычной зимней “гриппозы”. Затем он бросил последний взгляд на скорченную фигурку Кати, поджавшей свои острые коленки к тонкому девичьему подбородку и застывшую в эмбриональной позе, подоткнул ей сползающее одеяло, выключил ночник и тихонько отправился прямо в новый день, 6 ноября 1993 года. Приехав ровно к семи на работу, он увидел, что вокруг темно, не горели даже привокзальные фонари. У входа тлел огонёк сигареты, там его ждал хозяин, Константин Павлович, бывший спортсмен и тренер, человек характера жесткого, но справедливого. Он внимательно наблюдал за карьерой “студента”, и в целом вроде был доволен – Паша не воровал из кассы, и не подкладывал свой товар на витрину, даже в виде невинных батончиков “Сникерс” и жевательной резинки.

И Паша поплёлся назад на остановку, придерживая ворот старой болоньевой куртки от налетающих порывов ледяного ноябрьского ветра. Он успел продрогнуть, дожидаясь обратного рейса, да и внутри неравномерно постукивающего по шпалам трамвая было немногим теплее, а шишка разболелась, как назло, и методично посылала импульсы боли, теперь они шли вверх, прямо в затылок. Настроение было ни к чёрту. Три дня без работы – минус к зарплате. Дома жрать особо нечего, деревянный ларь на кухне (используемый также в качестве стула) с запасами, оставшимися от мамы медленно, но верно пустел. В магазинах было шаром покати, и даже за ельцинские талоны нужно было отстоять в очереди угрюмых пенсионеров не менее пары часов (и при этом не всегда успешно – синих тощих кур могло и не хватить..), делая вид, что не слышишь грустных старушечьих диалогов, где одна говорит: “Ой, худо мне, худо… Давление скачет, а сердце.. Вот как будто кто рукой схватил, и даааавит…” – и другая ей тут же строго внушает: “К докторам не ходи – залечат!”. А однажды, уже приученный к тому, что сперва нужно очередь занять, а потом уже спрашивать: “Чего дают?”, Паша увидел картину, воистину сошедшую с полотен Иеронима Босха. В ответ на свой сакраментальный вопрос из серой шевелящейся толпы вывернулась беззубая, слишком рано состарившаяся женщина с безумно сияющими глазами и выдохнула: “Вводовку!”. 

Катя даже не проснулась, только теперь её внутренний эмбрион развернул юное тело с маленькими грудками к стене. В окна пробивался хмурый ноябрьский рассвет, руки и ноги заледенели с улицы, и неохотно впитывали домашнее тепло. Достав из холодильника литровую банку с молоком, Паша отлил немного для кота в эмалированную мисочку, сел, и стал думать. Ещё несколько лет назад жизнь была простой и понятной. Сейчас вообще ничего не понятно, зато кто-то разбил почти все фонари на аллее вдоль бывшего райисполкома, и с каждым днём становится все хуже. Вот в углу стоит электрогитара, давно на ней не занимался, и не только потому, что времени нет, всё гораздо хуже – нет желания! Ну какой нахрен рок-н-ролл, когда дома жрать нечего, а Катька ноет, и просит апельсинов и персиков. Персиков! “Да я этих персиков сам раз в жизни до отвала наелся! Давно, в 1983-м! Летом! В Одессе! Где я возьму тебе персики?”. “Пашенька, персики теперь продаются… И апельсинки! Сладкие… Я не могу жить без фруктиков… Ну пожалуйста, купи хоть немножко…”. Привыкший к простой сытной пище (главное – чтобы было мясо), без “фруктиков” Паша обходился легко, но он же теперь не сам по себе, а муж, и обязан, как Маленький принц Лису “заботиться о тех, кого ты приручил”. Чёртов Сент-Экзюпери! Надо купить. “А пойду-ка я в поликлинику!” – неожиданно для себя решил Паша, и опухоль тут же радостно согласилась, послав такой импульс, что он даже застонал, схватившись рукой за затылок. И решив, что на обратном пути обязательно купит каких-нибудь фруктов в киоске, хотя бы недорогих яблок (ох, дорогих…), Паша снова оделся, и чуть постанывая и морщась от стреляющей шеи поплелся в поликлинику.

В медучреждении, хорошо знакомом с детства стоял жуткий холод, похоже в здании отопление вообще не включали. Боже, мой, как же тут было раньше тепло, в восьмидесятых… И фикусы с финиковыми пальмами в кадушках ещё не зачахли, а какая симпатичная молодая медсестра накладывала на грудь пластину электрофореза простуженному девятикласснику, прикасаясь к коже красными лакированными коготками, подкручивая ручку регулировки и хрипловато-нежно мяукая: “Не сильно колет?”. Гардероб не работал, а в регистратуру выстроилась длинная очередь, и Павел подумал: “И ты, поликлиника..”.  Работало только одно окно, и бывший завсегдатай читального зала школьной библиотеки, любимчик немолодой библиотекарши, строгой женщины за сорок, чей тонкий породистый нос украшали очки в изящной золотой оправе, и которая с лучистой улыбкой всегда подкладывала на стол умному мальчику свежие поступления из жанра фантастики достал из джинсового рюкзачка потрёпанный сборник рассказов Саймака. Раз уж стоять, так чего зря время терять? Книга начиналась с “Заповедника гоблинов”, выученного уже почти наизусть, но этот кусочек старого, надёжного, и твёрдо стоящего на своих слонах мира согревал и помогал держаться в мире нынешнем, несущемся наподобие слаломных саней с огромной горы прямо в пропасть. За полчаса наконец Паша добрался до заветного окошка, и на вопрос немолодой тётки в очках с толстыми линзами и тощим пучком рыже-крашеных волос: “Вам к какому специалисту, молодой человек?” неожиданно замялся и неуверенно ответил:

– Ээээ.. Я не знаю даже.. К хирургу, наверное.
– А что вас беспокоит-то?
– Да вот… Шишка на шее. Давно уже, но болеть недавно начала – и Паша повернулся, показывая тётке свою проблему. Но сотрудница регистратуры смотрела не на опухоль, а мимо, и вдруг громко закричала:
– Валя-а! Валь! Подойди пожалуйста сюда! – объяснив парню, что медсестра из хирургического сейчас мигом всё разъяснит.

Валя оказалась монументальной женщиной на толстых ногах-бутылках и со строгим взглядом тёмных глаз из-под слегка набрякших век. Она среагировала моментально, развернула Павла спиной, пощупала опухоль и произнесла:

– Ну, это точно не к нам. Вам к онкологу нужно, молодой человек – и пошла дальше грузной походкой по своим важным хирургическим делам.

Пашины ноги и язык неожиданно стали ватными, и он пошатнулся. Сердце печальным набатом застучало в груди, а в голове билась, как пойманная птица, страшная мольба: “Господи! За что? Мне всего двадцать шесть!!”, и он схватился рукой за пошарпанный деревянный подоконник, на пять слоёв окрашенный дешёвой масляной краской. 

– Так что, молодой человек, талончик берёте? – голос рыжей тётки чуть потеплел.
– Что? А, да… 
– Держите, на 18:15. Онколог принимает с 16. Талончик не потеряйте!
– Спасибо…

И несчастный онкологический больной побрёл домой. В голове стрелял разноцветными сполохами фейерверк мыслей, пролетающих, как маленькие жуткие кометы Галлея: “Рак неизлечим… Лекарства дорогие, где взять денег? Что делать вообще? Господи, господи, за что, за что???”. Вспоминалась недавно прочитанная статья в научно-популярном журнале о раке простаты, и кто из знаменитостей скончался от него, но при чём тут простата? Ччёрт.. Гнать прочь такие мысли! Он машинально прошёл мимо киоска “Овощи-фрукты” на остановке, потом остановился, и понял что томик Саймака он так и держит в левой руке, а пальцы страшно замерзли. Положив книжку в рюкзак, Павел вернулся к киоску, и купил четыре больших оранжевых апельсина для Кати, подумав: “Чёрт с ней, картошкой. Еще вермишель оставалась вроде…”. Дома, на кухне, его ждала сковородка с остывшей яичницей, накрытая крышкой, и записка на столе: “Заинька! Я уехала в гости к маме. Буду вечером. Люблю. Твой Котёнок”. Паша устало сел за стол, схватившись руками за лоб, мысли о еде вызывали тошноту и какую-то глухую злобу. “Зачем? Вот зачем это всё теперь? Как жить? И работать же надо ещё будет, магазин этот херов… Ненавижу, не хочу.. За что, за что…” – и поток мыслей забурлил, как горная река после ливня. Паша лихорадочно вспоминал, что же он сделал такого плохого в своей жизни, что бумеранг прилетел так рано? Карма, закон действия и противодействия, читал, знаю… Сделал добро – получи добро, сделал зло… Так, зло, что же сделал? Когда ему было 6 лет, упросил соседскую девчонку Ирку показать письку, они залезли под какой-то брошенный автоприцеп у забора стройки, и там, присев на корточки, она спустила трусики, и он отлично помнил ту жаркую волну стыда и незнакомого прежде влечения, которая окатила его, как-будто кипятком. Да, точно, он осознавал, что это нехорошо, и что не должен был просить, но она зачем пошла? И зачем показала? Так, что ещё, что ещё.. В 6-м классе, зимой, подсматривал через дырку в кирпичной кладке вместе с другими пацанами в женскую душевую общежития трамвайно-троллейбусного парка, разглядывая сквозь облака пара женские тела с обильной растительностью в самом интересном месте. Девки, кстати, знали о дырке и мальчишках, но хохотали и сплетничали, делая вид, что не подозревают о пытливых наблюдателях, а иногда подходили очень близко к стене, зевали, чесались, а потом вдруг резко – рраз! – и плескали из тазика тёплой мыльной водой прямо в лицо. Пацаны хохотали, убегая, а невезучий отфыркивался и выжимал мокрую шапку над сугробом. Ещё что? Думай, думай! Животных не мучил, не убивал. Кошек любил и любит. К детям равнодушен в целом, но, чёрт его знает, может потому-что пока своих нет? Не жадный вроде, друзьям верит, а они – ему. Может, за прелюбодейство? Но не так много женщин у него было, и на аборт никого не гнал ни разу… Да и не стал бы гнать! Как можно? А теперь вот Катька, что с ней будет? Да ничего, молодая, и внешность ничего так, найдёт себе другого, здорового… Будет к нему прижиматься ночами, и ласковые словечки шептать, проживёт.

Потом Паша стал думать, как сказать матери. Она же страшно переживать будет, бросит всё и примчится сына спасать, а у неё там забот полон рот, и сестра ещё маленькая, школьница, ну чем мать поможет? Сами там еле выживают, как все сейчас, в этой новой, чёрт бы её побрал, жизни… Тяжело вздохнув, он открыл секретер с пластинками, и начал перебирать их. Бах, “Токката и фуга ре минор”, хм… Нет. Вивальди, “Времена года” исполняет Венский симфонический оркестр… Нет. “Криденс” – нет и нет! Джон Фогерти слишком жизнерадостный, а ему сейчас не до радости. Вот! Моцарт. “Реквием”. То, что надо. И поставив пластинку на крутящийся диск проигрывателя, Павел лёг на диван, закрыл глаза, и погрузился в чёрную бездну отчаяния. Время тянулось мучительно, а во рту стоял какой-то мерзкий свинцово-медный вкус. “Понятное дело… Поедает меня изнутри эта дрянь… Всё поэтому, точно. Симптом!”. 

Едва дождавшись 17:30, с каким-то ужасно звенящим нервным зудом в ушах, он оделся и побрёл в сторону поликлиники, даже не осознавая, что замедляет шаг, бессознательно стараясь оттянуть тот страшный момент, когда онколог подпишет ему смертный приговор. Гардероб так и не работал, и Паша, расстегнув замок-молнию на куртке побрёл по полутёмному коридору в левое крыло поликлиники, на первом этаже, где, судя по нумерации на дверях кабинетов его ждал собственный Страшный Суд. В очереди перед ним было человек восемь, все – пожилые люди. Паша, привыкший как и всякий советский человек обозначаться “крайним”, сказал: “У меня талончик на 18:15. А сейчас на какое время идут?”, и получил в ответ несколько тусклых взглядов, и невнятный ответ, что ветераны труда идут без очереди. Сев и достав из рюкзака томик Саймака, он попытался читать знакомый текст под тусклым освещением давно не мытого матового плафона, но буквы прыгали перед глазами, а сердце глухим набатом стучало в груди: “Тревога! Тревога! Тревога!!”. Захлопнув книгу, положил её на колени, закрыл глаза и прислонился затылком к стене. Стена приятно холодила ноющую шею, но проклятая опухоль, как казалось, нашла путь к его сердцу, и теперь пульсировала вместе с ним: “Умрёшь! Умрёшь! Умрёшь!”. Сквозь глухие удары пульса в ушах Паша различил разговор двух старушек, вполголоса обсуждающих свои болезни:

– Миленькая, я же без одной груди год назад осталась… Отрезали… Думала, что одну заберёт и отпустит меня рак этот. В церковь ходила, Бога молила, свечки ставила… Молитвы все выучила, и “Богородице” каждое утро читаю, прошу матушку о помощи… В колхозе нас молитвам не учили, грешников, а церкву взорвали, а мы стояли, смотрели, молодёжь-то…
– А меня уже дважды резали… Вот всё думаю, хоть бы уже поскорей всё закончилось. Пусть уже решат там, наверху – или туды, или сюды… За что так людей мучить?
– Ой, миленькая, и не говори… Ой, не говори… Не жизнь это, мука, мука горькая… Сколько слёз выплакала, а детям всё равно, у них своя жизнь. Да и трудно им сейчас…
– Ох, а у меня один остался, и срок на зоне мотает. Сидеть ещё 4 года. Не доживу я, не увижу его… – и старая женщина тихо и горько заплакала.

Паша закусил губу. Он даже забыл на время о своей болезни, а богатое воображение тут же нарисовало ему гору отрезанных женских грудей, огромную и жуткую… Сколько людей в данный момент на этой огромной, этой маленькой планете молит Бога об исцелении, пребывая на пороге смерти? Сколько из них ещё надеется на спасение той надеждой, которая подобна огоньку последней спички в озябших руках девочки из печальной андерсеновской сказки, а сколько – уже погасли и покорно ждут конца? И впав в какое-то странное оцепенение даже не заметил, как дошла его очередь. Круглые часы на стене коридора показывали 20:05. Он встал, и провожаемый безучастными взглядами старушек прошел в кабинет онколога. Доктор оказался довольно молодым, лет тридцати пяти – тридцати восьми, с иссиня-чёрными волосами, и печальными и умными семитскими глазами. Павлу показалось, что белый халат был надет на голое тело, потому что из под расстёгнутой верхней пуговицы в разрезе  блестели завитки густой тёмной растительности на груди. 

– Слушаю вас, молодой человек, что беспокоит?
– Доктор… У меня опухоль… Вот тут, на шее. Болит очень, стреляет.. Она уже давно у меня, года два-три, сначала маленькая была, и не беспокоила, а теперь вот что…
– Присядьте-ка на стул, молодой человек, вот сюда, под лампу. Свитер и майку снимите, пожалуйста. В семье у родственников онкологических заболеваний не было? 
– Да вроде нет… Нет, не помню. От старости умирали.
– От старости умереть – это хорошо-м-м… От старости умереть – это прекрасно-м-м.. – как бы напевая проговорил доктор, что-то быстро записывая в толстую медицинскую карточку предыдущего пациента. 
– Так-с, ну ладно, разделись? – и он обошёл сидящего Пашу, и направив лампу отражателем прямо на шею начал осматривать опухоль, а затем тихо, сквозь зубы, но весьма отчётливо произнёс: “Бл-л-яди ёбаные!”, а вслух же сказал вежливым тоном потомственного интеллигента:
– Кто вас ко мне отправил? И Паша сбивчиво рассказал про очередь в регистратуру и медсестру из хирургического кабинета. Доктор засмеялся. Он смеялся чистым, радостным смехом доброго мальчика, которому подарили забавного щенка. Паша обернулся, и недоумённо посмотрел на врача, думая, а не свихнулся ли тот часом, выслушивая истории раковых больных? Но молодой доктор отсмеялся довольно скоро, и вытерев слёзы, и сказал:
– Вот знаете, юноша, у меня даже настроение поднялось! А я так устал за сегодня, сил нет… Вы не представляете, какая у меня тяжёлая в психологическом плане работа. У вас лицо умное, вы учились, где?
– Истфак, пединститут – ответил Павел.
– Прекрасно, значит психологию изучали. Вы знаете, я вот думал завтра пойти и Валентину эту, из хирургического, морально прикончить на месте! Диагнозы она ставить начала! А сейчас передумал. Вот посмеялся, и знаете, полегчало прямо… Вы одевайтесь, одевайтесь… А я пока кипяточку сделаю, надо хоть чаю выпить, что ли.
– А как же… опухоль? – с вспыхнувшей надеждой спросил Паша.
– Нет у вас никакой опухоли, друг мой юный. Это обычная липома, или в просторечии – жировик. Закупорка сальной железы. Иногда имеет свойство воспаляться, что, собственно в вашем случае и произошло. Неприятно, конечно, и вам нужно будет сходить к хирургу и удалить её. Операция пустяковая, под местным наркозом. 
– Доктор!!! А где её можно сделать?
– Так-с… Завтра мы не работаем, праздник же, хм, всех трудящихся… Завтра работает только дежурная поликлиника на Депутатской, туда можете съездить.
– Ох, доктор!!! Как мне вас благодарить? Вы даже не представляете, что я сегодня пережил..
– Да вы меня уже отблагодарили! Вы женаты? Молодожён ещё, поди? Да-а, угадал! Идите домой, друг мой, и живите долго и счастливо! И никогда не возвращайтесь в этот кабинет, слышите? Ни-ког-да! Всё, марш, мне ещё настоящих больных принимать… – и при этих словах лицо доктора снова приняло усталый, мудрый, и печальный вид.

Домой Паша летел, не чуя ног от радости. С аппетитом съел холодную яичницу, покормил кота когтистыми куриными лапами, позвонил тёще, узнать вернётся ли Катя домой, или останется ночевать там, и вскоре уснул глубоко и крепко, сном праведника, который не убил ни комара, ни моли, и был покорен божьей воле. Наутро он выпил кружку чаю натощак, сел на метро и отправился в дежурную поликлинику, где в качестве единственного пациента тут же был приглашён к хирургу, огромному мужчине с чёрными густыми усами, и гулким, как из бочки, голосом. Хирург осмотрел шею, затем уложил пациента на кушетку, спросил, в каких войсках служил Паша, сообщил, что сам военный врач в чине майора в недавнем прошлом, и при этом быстрыми движениями обкладывал место будущего надреза марлевыми повязками, обильно смоченными медицинским спиртом. Спирт стекал по шее, попадал в рот, и одуряющими испарениями пьянил голову. Паша негромко проговорил:

– Доктор.. Спирт в рот затекает.. Я неразбавленный не пью, захмелею же..
– Да ты что, танкист, кощунствуешь? Срочную вспомни! И кроме того, это ж кайф! И на халяву, к тому же! Так, сейчас укольчик обезболивающий сделаю, не дёргайся.
– Ох, доктор.. Терплю.. Дышу..
– Давай дыши получше. Вот так нажимаю на твою болячку – больно?
– Ну так, немного..
– Ага, ладно. Ты давай, рассказывай, на каких танках служил и где?
– На шестьдесятдвойках, в Монголии..
– Ишь какой! Насмотрелся видов? Молодец! А вот так нажимаю, больно?
– Не, совсем ничего не чувствую.
– Ну и отлично! – радостно отозвался хирург, и полоснул скальпелем по шее. Раздался громкий хруст, и боль таки ярко полыхнула, а Паша дёрнулся, но военврач подсунул ему под нос новый марлевый тампон,пропитанный спиртом, и проговорил:
– Молодец, солдат! Чуть-чуть осталось, терпи! – и Паша расслабился, дожидаясь конца операции. Зашивая ранку хирургической нитью, усатый хирург приговаривал:
– Ну и шкура у тебя, молодой человек, ну и шкура! Сам на вид небольшой, а кожа толстая и ооочень крепкая! Ну всё! На кушеточку аккуратно садимся, ручками вот так держимся, а повязочки я забираю, ибо хорошего – понемногу! Голова не кружится? – голова у Паши немного кружилась, но через пару минут он вполне пришёл в себя, аккуратно спустил ноги с кушетки, встал и начал одеваться. Шея, ещё не отошедшая от наркоза, казалась чужой, и уже начинала чувствоваться чужая по ощущениям стяжка шва, с которым теперь предстояло жить дальше. А врач что-то быстро писал в каком-то медицинском формуляре, приговаривая:
– Швы через 3-4 дня снимешь в поликлинике по месту жительства. Резких движений не делать! Головой не бодаться, шеей не крутить! Обрабатывать шов перекисью водорода! Всё, можешь идти. В коридоре посиди минут пятнадцать, потом домой.
– Доктор.. Доктор! Спасибо!!!
– Иди, танкист. Иди, и живи долго и счастливо!

Через два дня Паша позвонил Константину Павловичу, и сказал, что увольняется из магазина по семейным обстоятельствам. Он не стал объяснять настоящую причину своего решения, но сказал, что готов поработать ещё несколько дней, пока ему не найдут замену. Тот воспринял известие спокойно, и через несколько дней поставил в трудовую книжку своего бывшего продавца штамп, пожелав удачи “студенту”. Паша не знал слов, которыми можно было объяснить его новое состояние.. Если коротко, то долгая и счастливая жизнь никак не могла быть связана с продажей алкоголя, не соединялось это в его голове так же, как масло не соединяется с водой. Есть и другая работа, компьютеру надо будет выучиться, вот что. А впереди у него ещё лежит долгий путь. Долгий и счастливый.

17.08.2020